Сталинград по-Питерски

…Дело было в Питере в начале «лихих девяностых» на закате советской власти.

Поселили в нашу студенческую общагу трех немцев: Хенри, Увэ и Хайко. Приехали они на наши кораблестроительные заводы на трехмесячную преддипломную практику. Понятное дело, что немцы эти были восточные, дружественные, из социалистически ориентированной ГДР. Стена тогда еще делила Берлин на две системы. (А скажите спасибо вашему Марксу, кстати).

Осваивать Россию они начали, как полагается, с вечера интернациональной дружбы. Интернационалом нас было не напугать, потому что видали мы в нашей общаге и кубашей (кубинцев то есть), и чехов, и вьетнамцев с их жареной селедкой, и индийцев с их индюшками… И это не говоря о 15-ти республиках СССР.

Вечер шел хорошо. Немцы довольно прилично говорили по-русски, но ближе к трем часам ночи все уже перешли на абсолютно интернациональное наречие в виде фарша из русско-немецко-английских фраз и выражений.

Вдруг один из наших сотоварищей, прилично набравшись интернационализма, запел: «Дойчн зольдатн унд официрн…»

Кто-то из немцев возразил: «Оу! Ньет, не нада. Это плохая пецнья…»

Наш интернационалист не унимался: «Нормальная песня! Мы ее часто поем... До-о-очн зольдатн унд…» Наши пинки под столом по его ногам не произвели никакого эффекта. Он только еще больше завелся.

Но немцы тоже были выпимши. Причем не пива жигулевского, а в соответствии с политическим моментом – водочки.

«Оу! Ньет-ньет, эт-та очень нехорошь пьецня…»

«Да чо ты мне рассказываешь! – вдруг вскипел наш интернационалист. – Да у меня дед под Сталинградом воевал!»

Мы перестали жевать закуску.

Один из немцев, тоже достигший необходимого градуса интернационального тепла, мутно посмотрел на нашего кореша и изрек: «Оу… Мой дьед тоже воеваль Сталинградт…»

В воздухе запахло Курской дугой.

Пауза. Осмысление произнесенного. Поиск выхода из назревающего международного скандала.

Немец, осторожно ковыряя вилкой салат: «А… А твой дьед вернулсья?»

Наш, начиная запоздало осознавать некое неудобство ситуации: «Ну… А твой?»

Немец, радостно роняя вилку: «Та! Правда, через пьять лиет…»

Наш: «Братан!!!»

Взаимные объятия. И тосты за дружбу и мир во всем мире. Штук пятнадцать…

…Разницу в российском и германском социализме немцы начали осваивать уже со следующего утра. Отоспавшись после бурной ночи, сели завтракать. Мы по закону гостеприимства метнули на стол все самое лучшее, что у нас было: грузинский чай, батон, сливочное масло (граммов сто пятьдесят) и полпалки вареной колбасы по два двадцать, купленной вскладчину на три талона.

Нарубили бутербродов. Сидим, пьем чай. Жизни радуемся. Общаемся.

Хайко откусил от бутерброда. И на лице его отразилось тяжелое моральное затруднение: проглотить ЭТО ему было страшно, выплюнуть – неудобно. Сидел он так и терзался, пока откушенное не рассосалось во рту. Потом, с облегчением вздохнув, он пил чай с сахаром и оживленно что-то рассказывал, жестикулируя невостребованным бутербродом перед носом моего приятеля. Тот долго хмуро следил за сложной траекторией бутерброда, наконец не выдержал: «Не можешь – не мучайся!» – и шварк! – бутерброд в ведро. Баскетболист. Сабонис, понимаешь…

Второй раз Хайко наступил на грабли через пару дней. Проходя мимо тумбочки с кухонными аксессуарами, остановился, долго смотрел на брусок маргарина (помните еще такие, в пергаментной бумаге, или уже позабыли?!) и спрашивает: «Что это?»

Приятель мельком взглянул в сторону указующего перста и без задней мысли брякнул: «Это? Маргарин».

«А-ха! Знаю, маргарин…» – Хайко отрезает кусок батона, пытается намазать маргарин, конечно, не получается, но он упорно гоняет ножом маргариновую стружку по батону.

«Хайко, – приятель, догадавшись о намерениях наивного немца, пытается предотвратить очередной инцидент, – это так не едят».

«Почему нет? – немец упрямо вдавливает маргарин в батон. – У нас это так…»

Наконец он пробует, что получилось. Гримаса недоумения.

Другой сосед (наш, советский) на выходе из комнаты роняет: «Здесь вам не тут. Это технический маргарин».

«Что есть текнически?» – чуть не давится с перепугу бедный Хайко.

«Ну, это, в смысле, пожарить на нем чего-нибудь», – успокаивает другой сосед…

Немец по имени Хенри был долговязым арийцем с абсолютно искренней улыбкой от уха до уха. Не то что резиновая маска среднего американца, просто желающего впарить тебе какой-нибудь секонд-хэнд. Хенри любил готовить. И очень часто немцы обедали не в столовой, как все нормальные студенты, а уминали блюда, приготовленные своим земляком.

Мы с корешем только что отстояли три часа за Синей птицей. По одной в руки. Как положено. Идем и мечтаем о чем-то светлом: о курином бульоне, например.

Навстречу улыбка Чеширского кота, за ней – Хенри.

«О! Хенри! – говорит мой приятель, желая повеселиться. – Курицу любишь?»

«Курицу? Та!»

«Н-на! Вари!» – шутит приятель, протягивая за ноги синюю Рябу.

«А-ха!» – соглашается Хенри, берет курицу и идет на кухню. Мы переглядываемся и пожимаем плечами.

Ну да, мы же не привыкли к их образу мыслей. Хотя все просто: мы купили, он приготовил, вместе стрескали. Всё нормально…

…В конце декабря поехали наши немцы к себе на Рождественские каникулы. Вернулись с огромными баулами. Насмотрелись на советские магазины-то…

Теперь настал их черед наслаждаться нашими удивленными физиономиями. Мы впервые увидели, что такое, например, салями в вакуумной белой упаковке типа резины…

Приятель мой, Игоряныч, любил кетчуп. Это теперь его – завались-заешься всякого разного. А тогда, кроме болгарского в стеклянных бутылках, не было никакого.

«Игор! Кьетчуп!» – Хайко, лукаво щурясь, протягивает почти литровую красную пластиковую флягу.

«Класс!» – Игоряныч опрокидывает ее горлышком вниз. Бульк… На тарелке краснеет порция кетчупа с чайную ложку.

Маловато будет…

Игоряныч трясет фляжку. Безрезультатно. Хлопает по дну. То же самое. Трясет, давит, хлопает. Без толку. Вдоволь навеселившись, Хайко забирает у Игоряныча кетчуп: «Игор, это не так!». Переворачивает горлышком вверх, затем опрокидывает вниз: бульк. Вверх. Вниз. Бульк. Вверх. Вниз. Бульк. Так мы узнали, что такое дозатор.

«Издеваетесь, да?» – угрюмо буркнул Игоряныч. Но работу с дозатором освоил быстро. Кетчупу-то охота…

Увэ позвал меня в свою комнату. «Зимой у вас холодно. Померяй», – протягивает германский офицерский плащ с подстежкой на искусственном меху. Плащ оказывается впору. Увэ расплывается в довольной улыбке: «Это тьебе…»

Я лихорадочно соображаю, где взять денег на покупку. Вещь хорошая, вещь нужная, но трамвайной зарплаты с большим трудом хватает только на еду. «А… Сколько стоит?» – как можно спокойней интересуюсь я.

«Это презент… Подарок!» – почти обиженно всплескивает руками Увэ. Мне почему-то стыдно. «Спасибо…» – бормочу я.

…Зашел как-то Увэ в нашу репетиционную комнату. Увидел пианино: «Оу! Можно?» Да на здоровье… Жалко, что ли? Убрали с пианино гору немытой посуды и реквизита, смахнули пыль.

Увэ сел, открыл крышку, опустил свои музыкальные пальцы на клавиши…

«Оу… Не работайет…» – огорченно протянул немец.

Конечно, «не работайет». А как ты хотел? Его настраивали последний раз лет пять назад. И не играли ни разу. Кроме, разве что, «Чижика-пыжика» или от силы – «Собачьего вальса».

Увэ отправился к землякам (диаспора в городе довольно большая), принес инструменты для настройки и дня три пыхтел, подкручивая, пощипывая и напевая что-то под нос. Наконец, довольный, сел и заиграл… Долго же я себя ругал, что под рукой не было магнитофона. Такой игры мне после слышать не приходилось. Но под запись Увэ играть отказался категорически. И это были не понты звездной болезни, а абсолютно искреннее непонимание: чего тут такого особенного? Многие так умеют… Ну да, многие умеют, да не многие могут. Жалко, жалко, что не было магнитофона…

Прощальный банкет готовил Хенри. Уж не знаю, где они добыли среди зимы в советском городе арбуз. Земляки, наверное, помогли. Хенри назвал это крюшоном. Арбузный хвостик отрезается вместе с макушкой арбуза, образуя маленькую крышечку, мякоть из арбуза аккуратно вынимается, выковыриваются все семечки, мякоть нарезается кубиками, водворяется обратно и заливается двумя бутылками великолепного коньяку.

Три дня настаивается в холодильнике. Разливается половником по фужерам. Употребляется с удовольствием. С большим, надо сказать, удовольствием…

Когда уезжали, Хайко оставил свой магнитофон: «Пусть будет. У менья дома еще есть».

А накануне извиняющимся голосом предложил мне померить зимние саламандровские сапоги: «Я их надеваль два-три дня, но они мне великие». Сапоги оказались как раз. Он обрадовался: «Возьми! Зачем я их обратно буду везти?».

Был какой-то у этих ребят комплекс вины, что ли… То ли в связи со Второй мировой (конечно, если с детства по башке бьют: «А-а-а! Верните деньги за моего прадедушку, замученного в гетто! Фашисты!»), то ли в связи с тем, что они сравнили уровень жизни в стране-победительнице с уровнем жизни (также пострадавшей от социализма) восточной Германии… Не знаю. Но какое-то неудобство они перед нами испытывали – это точно. И, как могли, искренне старались помочь. Нам еще только предстояло дойти до рыночной экономики через «шоковую терапию» пустых прилавков и пустых карманов, напевая на мотив известной песни:

Если вы стали очевидцем какого-либо события, присылайте сообщения, фото и видео на почту редакции panorama@ozersk74.ru, либо через форму добавления новостей, а также в нашу группу «ВКонтакте». Телефон редакции 5-94-14.